ЛЕВИТАНСКИЙ Юрий | Поэзия XX века | Антология Нефертити

Юрий ЛЕВИТАНСКИЙ


Диалог у новогодней елки

- Что происходит на свете?
- А просто зима.
- Просто зима, полагаете вы?
- Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
В ваши уснувшие ранней порою дома.
- Что же за всем этим будет?
- А будет январь.
- Будет январь, вы считаете?
- Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
Этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
- Чем же все это окончится?
- Будет апрель.
- Будет апрель, вы уверены?
- Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
Будто бы в роще сегодня звенела свирель.
- Что же из этого следует?
- Следует жить,
Шить сарафаны и легкие платья из ситца.
- Вы полагаете, все это будет носиться?
- Я полагаю, что все это следует шить.
- Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
Недолговечны ее кабала и опала.
- Так разрешите же в честь новогоднего бала
Руку на танец, сударыня, вам предложить!
- Месяц серебряный, шар со свечою внутри,
И карнавальные маски - по кругу, по кругу!
- Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
И - раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…
раз-два-три!..

[Испытание тремя пространствами]

Чтобы приготовить эликсир мудрецов
или философский камень,
возьми, мой сын, философской ртути
и накаливай,
пока она не превратится в зеленого льва.
Ибо история философского камня,
о друг мой,
есть история души возрождающейся.

[Кинематограф]

            Вступление в книгу
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий,
пить, любить, идти на дно...
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль,
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно!..
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут -
по щекам их, белым-белым, слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно...
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт, и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно...
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона -
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях,
петь, любить, идти на дно...
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак - старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности играю, роль доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
А над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что было, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

«Каждый выбирает для себя…»

Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы -
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты -
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже - как умею.
Ни к кому претензий не имею -
Каждый выбирает для себя.

«Красный боярышник, веточка...»

Красный боярышник, веточка, весть о пожаре,
смятенье, гуденье набата.
Все ты мне видишься где-то за снегом, за вьюгой,
за пологом вьюги, среди снегопада.
В красных сапожках, в малиновой шубке,
боярышня, девочка, ёлочный
шарик малиновый где-то за снегом, за вьюгой,
за пологом белым бурана.
Что занесло тебя в это круженье январского снега -
тебе еще время не вышло, тебе еще рано!
Что тебе эти летящие косо тяжелые хлопья,
кипящая эта лавина!
Что тебе вьюги мои и мои снегопады -
ты к ним не причастна и в них не повинна!
Что за привязанность, что за дурное пристрастье,
престранная склонность к бенгальскому
зимнему свету, к поре снегопада!
Выбеги, выберись, выйди, покуда не поздно,
            из этого белого круга,
            из этого вихря кромешного,
            этого снежного ада!
Что за манера и что за уменье опасное
слышать за каждой случайной метелью
победные клики, победное пенье валькирий!
О, ты не знаешь, куда заведет тебя завтра
твое сумасбродство, твой ангел-губитель,
твой трижды безумный Вергилий!,
Как ты решилась, зачем ты доверилась этому
позднему зимнему свету,
трескучим крещенским морозам,
январским погодам?
Ты еще после успеешь, успеешь когда-нибудь после,
            когда-нибудь там, у себя,
            за двухтысячным годом.
Эти уроки тебе преждевременны,
            ты еще после успеешь,
            прошу тебя, о умоляю,
            преклонив пред тобою колена, -
Выбеги, выдерись, вырвись, покуда не поздно,
из этого белого круга,
из этого зимнего плена!
Я отпускаю тебя - отпусти мне грехи мои -
я отпускаю тебя, я тебя отпускаю.
Медленно-медленно руки твои
из моих коченеющих рук выпускаю.
Но еще долго мне слышится отзвук набата,
и словно лампада сквозь сон снегопада,
сквозь танец метели томительно однообразный -
красное облачко, красный боярышник,
шарик на ниточке красный.

[Письма Катерине (или прогулка с Фаустом)]

            Приглашение к прологу
И все-таки смог. Вознамерился.
Стрелки, решил, передвину. Все сроки нарушу.
Привычные связи разрушу. Начну все сначала, решил.
И дьяволу душу не продал, а отдал за милую душу.
И с Фаустом ту самую чашу до дна осушил.
Ну что же, в дорогу, душа моя, с богом,
начнем понемногу.
Приступим к прологу.
Мгновенье, воскликнем, гряди!
...И, под вечер из дому выйдя,
пустился я тихо в дорогу,
и странный попутчик мой шел со мной рядом
и чуть впереди.
Уже нас виденья в ночи
окружают причудливым роем.
Багровая молния где-то за нами проводит черту.
Какие ж мы тайны с тобою откроем, едва приоткроем
ту звездную занавесь неба, завесу заветную ту!
Сферический купол над нами качается,
ночь еще длится,
размеренно движутся сонмы
бесчисленных звезд и планет.
И вот постепенно из тьмы проступают какие-то лица.
Тебя еще нет среди них, Катерина, пока еще нет.
Но все, что вокруг, - удивительно так,
необычно и ново,
и все это значит, что ты уже есть и ты где-то в пути,
пылинка, туманность, дождинка,
снежинка из века иного,
и суть, и загадка его, и разгадка, и дух во плоти.
Снежинка и ветер, легчайшее облачко, смутная дата,
дыханье, мерцанье, мгновенье какого-то дня,
то самое лучшее что-то, что будет когда-то
со мною, при мне, и потом еще, после меня.
Мое очищенье, мое искупленье, мое оправданье,
мое испытанье - заведомо знать и не думать о том,
каким быстротечным
окажется позднее это свиданье,
как скоро приходит за ним неизбежное это потом.
И все-таки жду и ловлю благодарственно первый
твой шаг осторожный.
Иди и не бойся, душа моя, день наступает, пора.
И легок руке мой посох -
как перышко легок мой посох дорожный,
и тысечекрат тяжелее свинцовая тяжесть пера.

Ялтинский домик

Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы,
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.
Годы проходят, и - как говорится - «сик транзит
глория мунди», - и все-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.
Грустная желтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над желтым огнем.
Дом заколочен, и все позабыли о нем.
Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы еще будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся - забыли прочесть.
Мы еще будем когда-то, но мы еще есть.
Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье еще выстрелит - о, непременно!
Съедутся гости, покинутый дом оживет.
Маятник медный качнется, струна запоет...
Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишневого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы еще будем потом.
Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идет по аллее, мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.